Он знает, что это сон, навеянный случайной фразой Слайтмана, однако, не может вырваться из него. Всегда ищите дверь черного хода, бывало, говорил им Корт, но, если в его сне и есть эта дверь, найти ее Роланд не может. «Я слышал о Иерихонском Холме и другие кровавые истории…» — вот что сказал Слайтман-старший, бригадир ковбоев на ранчо Эйзенхарта, да только для Роланда Иерихонский Холм практически реален. Почему нет? Он же там побывал. Для них это был конец. Там умер целый мир.
День удушающе жаркий; солнце добирается до зенита и словно застывает там, будто его приколотили гвоздями. Пол ними — длинный пологий склон, уставленный огромными серо-черными каменными лицами, изъеденными эрозией статуями, которые вырубила и поставила на склоне давно ушедшая цивилизация. Люди Гриссома, наседая, мельтешат среди статуй, а Роланд и его немногие оставшиеся в живых соратники, поднимаются все выше, отстреливаясь. Стрельба не смолкает, выстрелы гремят и гремят, пули жужжат вокруг каменных лиц и голов или впиваются в них, как жаждущие крови москиты. Жами Декарри убил снайпер, возможно, сын Гриссома, у которого орлиный глаз, или сам Гриссом. Ален нашел еще более ужасный конец: его застрелили темной ночью, до начала решающей битвы, двое лучших друзей. Глупая ошибка, нелепая смерть. На помощь надежды не было. Колонна Демулетта попала в засаду под Римроксом и полегла, а когда Ален, далеко за полночь, прискакал, чтобы сообщить об этом, Роланд и Катберт… грохот их револьверов… и, о, когда Ален выкрикнул их имена…
читать дальшеТеперь они на вершине и бежать отступать больше некуда. За их спинами, на востоке, отвесный обрыв вел к Соленому морю, которое в пятистах милях к югу называлось Чистым. А с запада находился склон с каменными лицами и орущими, наступающими людьми Гриссома. Роланд и его соратники убили сотни, но в живых, по самым скромным подсчетам, осталось еще две тысячи. Две тысячи людей, раззявленные рты, выкрашенные синим лица, кто-то с винтовкой, некоторые даже с базукой… против дюжины. Именно столько их осталось, на вершине Иерихонского Холма, под палящим солнцем. Жами мертв, Ален пал под пулями своих лучших друзей, надежный, верный Ален, который мог бы под покровом ночи укрыться в безопасном месте… Катберт ранен. Сколько раз? Пять? Шесть? Рубашка стала алой от крови. Половина лица залита кровью, глаз с той стороны невидяще смотрит на щеку. Однако, он по-прежнему крепко держит рог Роланда, тот самый рог, к который когда-то дул Артур Эльдский. Так, во всяком случае, гласят легенды. И не собирается отдавать его. «У меня получается лучше, чем у тебя, — со смехом говорит он Роланду. — Возьмешь его, когда я умру. Не забудь взять его Роланд, ибо он — твоя собственность».
Катберт Оллгуд, который когда-то въехал в феод Меджис с грачиным черепом на луке седла. «Дозорный» — так он его называл и разговаривал с ним, как с живым, а иногда доводил Роланда до белого каления своим шутовством, а здесь он стоит, пошатываясь, под палящим солнцем, с дымящимся револьвером в одной руке и рогом Эльда в другой, залитый кровью, наполовину ослепший, умирающий… но, как всегда, смеющийся. О, добрые боги, смеющийся и смеющийся.
— Роланд! — кричит он. — Нас предали! Их гораздо больше! За нашими спинами море! Мы атакуем?
И Роланд понимает, что он прав. Если их походу к Темной Башне суждено завершиться здесь, на Иерихонском Холме, если предательство одного из своих и превосходящие числом варвары Джона Фарсона сокрушат их, что ж, они должны умереть красиво.
— Да! — кричит он. — Да, очень хорошо. Все ко мне! Стрелки, ко мне! Ко мне, я говорю!
— Что касается стрелков, то я здесь, — отвечает ему Катберт. — И мы — последние.
Роланд смотрит на него, потом обнимает под этим жутким небом. Чувствует, как горит тело Катберта, чувствует его предсмертную дрожь. И все-таки он смеется. Берт все-таки смеется.
— Хорошо, — хрипит Роланд, оглядывая своих оставшихся соратников. — Мы их атакуем. Никого не щадить.
— Нет, никого не щадить, абсолютно никого, — говорит Катберт.
— И мы не примем их капитуляцию, если они попытаются сдаться.
— Ни при каких обстоятельствах, — соглашается Катберт, давясь от смеха. — Даже если все две тысячи человек поднимут руки.
— Тогда дуй в этот гребаный рог!
Катберт подносит рог к окровавленным губам, и выдыхает в него весь запас воздуха в легких. Звук рога перекрывает грохот выстрелов, а когда через минуту (может, через пять, через десять, время не имеет значения в этой последней битве) рог выпадает из пальцев Катберта, Роланд оставляет его лежать в пыли. В горе и жажде крови он напрочь забывает про рог Эльда.
— А теперь, друзья мои… хайл!
— Хайл! — кричит дюжина голосов под раскаленным солнцем. Это их смерть, смерть Гилеада, смерть всего, но его это более не волнует. Знакомая красная ярость, сравнимая с безумием, застилающая разум, топит в себе все мысли. «Один последний раз, — думает он. — Пусть будет так».
— Ко мне! — кричит Роланд из Гилеада. — Вперед! За Башню!
— За Башню! — повторяет Катберт за его спиной. В одной руке, поднятой к небу, он держит рог Эльда, во второй — револьвер.
— Пленных не брать! — кричит Роланд. — ПЛЕННЫХ НЕ БРАТЬ!
Они мчатся вперед, на орду Гриссома, море синих лиц, он и Катберт впереди, минуют первые каменные серо-черные лица, стрелы и пули свистят вкруг них, и тут слышатся колокольца. Мелодия, прекрасней которой не бывает. Чудесные звуки, от которых едва не разрывается сердце.
«Только не сейчас, — думает он. — Только не сейчас. Позволь мне довести до конца эту атаку, бок о бок с другом, и наконец-то обрести покой. Пожалуйста».
Он ищет руку Катберта. На какое-то мгновение чувствует прикосновение липких от крови пальцев друга, там, на Иерихонском Холме, где оборвалось его храброе, полное смеха существование… а потом пальцы, коснувшиеся его, исчезают. Вернее, его пальцы проходят сквозь пальцы Берта. Он падает, падает, мир темнеет, он падает, колокольца бьют, каммен играет («Похоже на гавайскую мелодию, не так ли?») и он падает, Иерихонского Холма уже нет, рога Эльда нет, только темнота и красные буквы в темноте, некоторые — буквы ВЫСОКОГО СЛОГА, их достаточно много, чтобы он мог прочесть, что они говорят, а говорят они… (с)