— Вы ее задерживаете, чтобы меня на поводке держать, да? Боюсь, огорчу…
Я бы и поехал, и поклонился бы, ничего, корона бы с головы не упала. Только вы ее тогда не отпустите. Она будет сидеть, а я на поводке бегать. Так я ее угроблю.
Это способ для тех, кто за шкуру свою боится, вроде оправдание «Я не ради себя, я ради нее», а мне жить Виктор Михайлович на две затяжки осталось.
Так убедительно все рассказали, слово Офицера дали, а вот сейчас позвонят «Михайлович, к ноге!» и все, потому что всю жизнь в ошейнике! Кажется, такая полезная вещь, ну как без нее?… Не поймем мы с вами друг друга…
Может я не умер сегодня, чтоб понять зачем я жив…
Высоцкий. Спасибо, что живой
Если отвернутся, значит недостаточно любили.
Пожалуйста, включите свет в зале, у нас ведь не такой концерт как в Кремле, туда меня еще не пускают.
Это наверно очень удобно, вот так вот, в темноте, топать ногами, свистеть. Вроде и себя показал, и не увидел никто.
— Как же я разжирел! Как же меня разнесло-то а!
— Вов, это же мои джинсы.
— Да ты что!
— Давай, я тебя лучше соберу. Расстегни, порвешь.
— А я смотрю — лежат! Думал, сейчас в них на сцену…
А теперь подумай — это всем конец. Доставал Толик, везла Танюха, лежало у меня, а колешься ты!
— Что везла сюда Танюха?..
— А ты думал, я тебе наркоту в аптеке купил?
— Паша, останови концерт, ему плохо!
— Ему плохо, потому что нет лекарства. Если отменим — вообще начнется Бог знает что. Концерт — это единственное, что его держит, понимаешь? Хоть какая-то ответственность!
Актер должен оживлять всё, к чему прикасается.
— Я не представляю, какой уровень вас интересует.
— Высокий.
— Высоцкий?
— Я вам не швейцар.
— Конечно, не швейцар, ты сексот. Поэтому делай, что приказано.
— Хорошо, я постою.
Я двадцать лет слышу: вот сейчас помрешь, вот прямо сейчас! Ну что ж мне, сдохнуть, чтобы успокоить вас всех?
Я нарочно вышел с гитарой, чтобы вы не сомневались, кто к вам приехал.
Я нарочно начал с песни, чтобы вы не сомневались, кто перед вами.
Вот может член ЦК преступника и наркомана слушать и аплодировать? А вот сидят, аплодируют.
— Вот так она, смерть, ходит вокруг, потом — опа! — и нету.
— Кого нету?
— Никого.
Я что, плохо себя вел?
—Погоди, есть тут хоть како-нибудь начальник?
—Я начальник.
—Нет, мне нужен такой, кто и тебе прикажет.
— Когда почувствешь: «Всё, больше не могу! » — прыгай вперёд, как с пятого этажа, толкайся!..
— И… что?
— Лети.
— Да это же не я буду! С чужой кровью, больше двух килограммов не поднимать, всего бояться!..
Люди птиц из клеток выпускали, чтоб самим свободными стать
Прости меня, пожалуйста, прости меня. Я так часто это говорю, но верю в Бога искренне. Я измучил вас, а вы все равно со мной, затащил сюда, в эту жару, я благодарен вам, я живу только терпением вашим, верностью. Я молю за вас, знаешь как?
Господи, пусть все будет хорошо и с самого начала всех — кто жив, кого нет, всех — у Бога мёртвых нет: мама, отец, мама Женя, Марина, Дися, Лида, Володя, Галя, Лева, Артур, Андрей, Вася, Толя, Севка, Татьяна, Аркадий, Никита, Вениамин, Леонид, Ксюша.
Надо просто спасти его, понимаете? Сейчас
Паш, разве я сказал, что ты дурак? Я сказал: «Люди сидят».
Все будет хорошо. Или плохо.
Но если мы идем, скажем, послушать Моцарта, нам важно его услышать, а не увидеть на сцене. Особенно, если учесть, что Моцарт был не самой приятной наружности, как говорил Сальери.
— Город Анадырь знаешь?
— Я там родилась.
Че бегать-то, че бегать? Двадцатый век, телефон же есть.
Люся у тебя родители ученые, а ты со Стругацкими дружишь. Чем больше масса, тем больше трение.
— Как ты себя чувствуешь?
— Не поверишь, как новорожденный.
— Отдайте.
— Что?
— То, что взяли.
И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».
И лопнула во мне терпенья жила,
И я со смертью перешел на ты,
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
Но знаю я, что лживо, а что свято, —
Я это понял все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано.