Тим Скоренко. Стихи.

[niceworld]

МОНОЛОГ ОХОТНИКА ЗА ПРИВИДЕНИЯМИ

Милая Джейн, я пишу из пустого дома: мрачно и грустно, течёт с потолка вода. Мы не знакомы, конечно, мы не знакомы, впрочем, знакомы мы не были никогда. Ты умерла до меня лет за двести где-то или чуть меньше — мне сложно считать года, ты умерла — я уверен — погожим летом, праздничным вечером выбравшись в никуда; ты попросила себе приготовить ванну, ты приказала служанке идти домой, это решение было слепым, спонтанным, необратимым, как тень за твоей спиной. Узкий флакон, отдающий миндальным мылом, стрелки часов, убегающие вперёд. Пей, моя девочка, бренная жизнь уныла, лей эту сладость в едва приоткрытый рот, капай на пальцы, глотай через силу, с хрипом, бейся в истерике, брызгай на пол водой, бойся шагов наверху, подчиняйся скрипам, будь ослепительной, сильной и молодой. Будь молодой, оставайся такой в альбомах, радуйся лету, и осени, и весне. Милая Джейн, я пишу из пустого дома, где лишь твоя фотография на стене.

Милая Джейн, я приехал к тебе с ловушкой, с кучей приборов и датчиков в рюкзаке, в каждой из комнат расставил глаза и уши, видеокамера в таймере на руке, тонкие ниточки, масляные пороги, чуткие сенсоры, точно как на войне. Волка, как знаешь, наверное, кормят ноги; призраки кормят подонков, подобных мне. Милая Джейн, я же знаю: ты здесь, я чую. Дай мне отмашку, позволь мне тебя найти. Мог бы и силой, конечно, но не хочу я, мало ли что там проявится впереди. Был особняк, а теперь — только левый флигель, стол и бумага, изорванный мой блокнот, где номера, города, имена и ники, а на последней странице — наброски нот. Да, я пишу иногда, в музыкальной школе раньше учился, но бросил почти в конце. Школа казалась тюрьмой. Что ж, теперь на воле. Воля сполна отпечаталась на лице. Годы и бары, уже не боишься спиться, меряешь время в проверенных адресах. Главное в нашей профессии — не влюбиться в жертву, почившую пару веков назад.

Милая Джейн, я уже отключил сигналы, выбросил камеры, записи скопом стёр. Что ещё нужно, скажи, неужели мало? Может, из сенсоров мне развести костёр? Я расслабляюсь, сожми мои пальцы, леди, нежно води по бумаге моей рукой! — Джейн, изначально всё шло не к моей победе, и вот, пожалуйста, кто я теперь такой… Суть ведь не в том, что тобой я пробит навылет, в дом твой пробравшись, как будто коварный тать — просто со мной не хотят говорить живые, даже когда очень хочется поболтать. Мёртвым — неважно, они же сказать не могут, могут ли слышать — пожалуй, ещё вопрос. Верю, что да. И поэтому не умолкну. Слушай меня. Я давно говорю всерьёз. То есть пишу, потому что так много проще, можно подумать, во фразы сложить слова. Милая Джейн, извини за неровный почерк, так научили, а сам я не виноват. Время идёт. Я умру — и такое будет. Верю, надеюсь и знаю, что ты там есть. Всё, мне пора. Я опять возвращаюсь к людям. Нужно проверить ещё два десятка мест.

Милый Симон, я пишу тебе, сидя в ванной, прямо на стенке рукой вывожу слова. Ты мне приснился: красивый, но очень странный, ты мне писал, что два века как я мертва. Я оставляю тебе это фото, милый, дагерротип — к сожалению, лучше нет, — и ухожу: для того, чтобы можно было встретить тебя через двести грядущих лет.

СНАЙПЕР

Всё дело не в снайпере: это его работа, он просто считает погрешность и дарит свет, прицел, запах пота, и выстрел — восьмая нота, и нет ничего романтичного в этом, нет. Ни капли романтики в складках небритой кожи, в измученном взгляде — страшнее всех параной, он так — на винтовку, на спуск, на прицел похожий — чудовищно сер, что сливается со стеной. Поправка на ветер, ввиду горизонта — тучи, движение пальца, родная, давай, лети, он чует людей, как по подиуму, идущих, и смотрит на них в длиннофокусный объектив. Ребёнок ли, женщина, это не так уж важно, холодные пальцы, холодная голова, бумажный солдат не виновен, что он бумажный, хорват же виновен, к примеру, что он хорват. Все лягут в могилу, всех скосит одна перчатка, по полю пройдётся прицельный железный серп, бредущие вниз постепенно уйдут из чата: серб тоже виновен, постольку поскольку серб.

Мы вместе на крыше. Мой палец дрожит на кнопке. Я весь на пределе, поскольку ловлю момент, когда же он выстрелит, жмётся в бутылке пробка, он — главный на крыше, я — просто дивертисмент. Снимаю глаза, чуть прищуренные, так надо, снимаю движение взгляда, изгиб плеча, ты здесь, в объективе, небритый хозяин ада, сейчас заменяющий главного палача. Ты Бог мой, мишень, ты мой хоспис, моя отрава, моё хладнокровие, снайпер, готово сдать, а я всё снимаю твоё — эксклюзивно — право прощать и наказывать, путать и расплетать. Ты в фокусе, снайпер, ты — фокусник под прицелом — с прицелом в руках, с перекрестием на зрачке, в момент фотоснимка ты перестаёшь быть телом, карающий идол на крошечном пятачке. Лишь десять секунд ты их гонишь, как мячик в лунку, по пыльной дороге в колёсных стальных гробах; модели твои — точно лица с полотен Мунка, не знают о том, кем решается их судьба.

А он говорит мне с улыбкой, снимай, фотограф, я знаю твой стиль, я журналы твои листал, я тоже умею быть умным, красивым, добрым, таким же, как все, без вживлённого в глаз креста. Но помнишь, вчера на пригорке, вон там снимал ты каких-то вояк, поедающих сыр с ножа? Я палец на кнопке держал полминуты с малым.

Но я милосердней тебя. И я не нажал.

ПЕППИ

Предположим, что закончатся свет и тьма,
Все обыденные предметы сойдут с ума,
Человечество огребёт абсолютный мат
От создателя, бога речи, владыки Рима,
Не увидев его последний, прощальный знак,
Вот тогда-то, для наглядности сжав кулак,
Выйдет в город, оставляя свой особняк,
Пеппилотта, дочь пропащего Эфраима.

Пеппилотта смотрит на землю, которой нет,
Вспоминает она о прошлой своей весне
И решает вдруг конец положить войне
И отстроить заново город недогоревший.
В её битве нет ни жестокости, ни борьбы,
Это просто, как стандартный домашний быт,
Генералам мисс Лангструмп расшибает лбы
И сворачивает в узлы «Сатану» и «Першинг».

Это страшная сила в изящных её руках
Вызывает почти у любого солдата страх,
И он прячется, продолжая сжимать в зубах
Пистолет, от горящего взгляда её оплывший.
Мир приходит, этот мир — у девичьих ног,
Носом тычет в ботинок, точно больной щенок.
Мы надеемся лишь на Пеппи Длинный Чулок,
И на Карлсона — того, что живёт на крыше.

А представьте себе, что Пеппи вдруг не пришла,
Что сгорела дотла, и осталась одна зола,
И теперь уже некому мрачно сжимать кулак
И из мёртвой водицы делать воду живую.
Это мелочи, друже. Не рухнет небесный свод;
Пеппи точно вернётся, раздвинув завесы вод.
Просто в русской привычке — надеяться на того,
Кто сильнее нас.

И при этом — не существует.

POST MORTEM

Я гарантирую вам: пустота, не боле,
Чёрные дыры, небытие, тишина,
Нет ни иголки в стогу, ни зефира в поле,
Ни, аргонавт, ожидаемого руна.
Нет ничего, я уверен — и вам не надо,
С гаком достаточно прожитых вами лет.
Если вы долгие годы боялись ада —
Будьте спокойны, поскольку и ада нет.

Будьте спокойны, пусть я доказать — не в силах,
Вера — слепа, в этом сила её и власть.
Если ты в этой юдоли родился сирым,
Там тебе тоже не светит наесться всласть.
Там тебе тоже не светит играть на дудке,
В белых одеждах шататься по облакам.
Равные шансы у леди и проститутки,
Равные шансы у гуру и дурака.

Я гарантирую: нет ничего плохого
В том, чтобы взять у безмолвия лишний сет.
Нет ничего, что неправильно и греховно:
Столько грехов, как успеть совершить их все?
Миссионерские позы уходят лесом,
Зависть становится новым любимым «я»,
Путь человечества — это тропа прогресса,
Эрго, бездействие, братие, — трупный яд.

Жить во весь рост, забывать имена и даты,
Пить в Ливерпуле, без визы летать в Перу,
Грабить страну, потому что страна богата,
Ложками мазать на гамбургеры икру,
Жить во весь голос, всё время идти по краю
И не краснеть, предлагая жене минет —
Это свобода. А если хотите рая —
Будьте спокойны, поскольку и рая нет.

Я обещаю: когда вас придавит старость,
Годы утонут в прозрачности янтаря,
Вы вдруг поймёте, что времени не осталось —
Чёрт с ним, зато вы прожили его не зря.
Что бы там ни было — пусть всё, как есть, вершится,
Пряник — так пряник, а плеть — значит, будет плеть.

Просто когда вы поймёте, что я ошибся,
Вам остаётся лишь плюнуть и растереть.

ДЕВОЧКИ

…А вот мои девочки — красивые, точно куклы, я, верно, их балую — пусть вырастут недотроги,
По первому зову, по рёву всегда иду к ним: ревущие дети бессовестны и жестоки,
И я одеваю их в платьица от «Версаче», и я наливаю им сладкой и вредной «Колы»,
Отцу-одиночке непросто — а как иначе, об этом молчат, к сожалению, все законы.
Девчонки болеют — я тут же бегу в аптеку, девчонки скучают — включаю им телесказку,
Кому в мои годы — всё бары да дискотеки, а мне — куклы «Барби», фломастеры и раскраски.
Красивые девочки, можно сказать, близняшки, хотя между ними два года, два года с лишним,
Цветные пальтишки, сердечки на белых чашках, у каждой кроватки — черешни, айва и вишни.
И я б не работал, но всё же нужна работа — я балую их, и немалого это стоит,
Работа — рутина, источник моих доходов, но это пустое, работа всегда – пустое.
А дома — они меня ждут и смеются вместе, и вместе едят, и глядят на меня с улыбкой,
Я — лучший отец, в этом нету ни грамма лести, мои золотые, любимые мои рыбки.

Приходят другие. На улице — пусто, голо. Другие молчат, быстро пишут в своих блокнотах,
Я рвусь к своим детям. Меня прижимают к полу. Они говорят. Обо мне, вероятно, что-то.
Уносят детей. Отпустите, гнусные морды! Они же живые, они меня любят, любят!..

Они отвечают: мёртвые, слышишь, мёртвые. И почему-то говорят обо мне: ублюдок.

СОЧИНЕНИЕ ПО КАРТИНКЕ ДЛЯ ДЕВЯТОГО КЛАССА

Мальчик играет, конечно, в мячик, мальчик от девочек мячик прячет, если найдут эти дуры мячик, бросят в соседский терновый куст. Мальчик ушёл далеко от дома, местность не очень-то и знакома, но по неписанному закону думает мальчик: «Сейчас вернусь». Мячик цветной и живой почти что, праздник для радостного мальчишки, в первом составе у «Боавишты» или, на крайность, у «Спартака». Гол — аплодируют все трибуны, гол — и ревёт стадион безумно, уно моменто, всего лишь уно, слава настолько уже близка. Воображенье ему рисует: все вратари перед ним пасуют, он переигрывает вчистую всех Канисаресов на земле. Он — нападающий от рожденья, через защиту промчавшись тенью, сеет в соперниках он смятенье, кубки красуются на столе. Мяч улетает куда-то дальше, через дорогу, пожалуй, даже. В следующий раз-то он не промажет, хитрый кручёный — его секрет. Мальчик бежит за мячом вприпрыжку, не замечая машину, слишком быстро летящую на мальчишку. В этот момент замирает вре...

Мама готовит обед на кухне, рыбе два дня: не сварить — протухнет, после, закончив, устало рухнет, будет смотреть по ТВ кино. Пахнет едой и чуть-чуть духами, пульт управления под руками, что по другой, например, программе, тоже какое-то «Мимино». Рыба всё варится, время длится, ночью без мужа давно не спится, хочется днём на часок забыться, чтобы ни звука и темнота, только никак, ни секунды больше, нужно успеть на работу, боже, строже к себе — да куда уж строже, слышите, это я вам, куда? Ночью — сиделкой, а днём — на баре, маму любая работа старит, тут о каком уж мечтать загаре, губы накрасить — минута есть. В маму внезапно стреляет током, что-то сынишка гуляет долго, в ней просыпается чувство долга, тяжек, поди, материнский крест. Мама выходит, подъезд свободен, улица тоже пустует вроде, мама кричит, мол, ты где, Володя, быстро темнеет в пустом дворе. Мамы ведь чувствуют, где их дети: что-то не так, это чует сердце, что-то не то, ощущенье смерти. В этот момент застывает вре...

Виктор сегодня почти доволен, утром пришло sms от Оли, Оля свободна: в бистро, в кино ли, это неважно, но мы пойдём. Виктор влюблён, как мальчишка глупый, зеркалу поутру скалит зубы, носит букеты размером с клумбу, ждёт у окна её под дождём. Виктор на съёмной живёт квартире, классно стреляет в соседнем тире, Виктору двадцать, кажись, четыре, молод, подтянут, вполне умён. Вот, на неделе купил машину, планы на отпуск теперь большие, ехать с друзьями в Париж решили, Олю, возможно, с собой возьмём. Радио бьёт танцевальный ритм, Виктор пьёт пиво с довольным видом, надо себя ограничить литром: всё-таки ехать потом домой. Друг говорит: погоди, останься, скоро начнутся такие танцы, Оля заждётся, поеду, братцы. «Оля, — смеются, — о боже мой!» Виктор садится за руль нетрезвым, скорость он любит, признаться честно, медленно ехать — неинтересно, если ты быстр — то ты в игре. Виктор себя ощущает мачо, красный мустанг по дороге скачет, тут выбегает на трассу мальчик. В этот момент замирает вре...

Время застыло и стало магмой, патокой, мёдом и кашей манной, чем-то таким безусловно странным, вязко-текучим, пустым на вкус. Время расселось в удобном кресле, время не знает «когда» и «если», так как все эти «когда» и «если» пахнут не лучше, чем старый скунс. Если мальчишка не бросит мячик, мячик, естественно, не ускачет, мама, естественно, не заплачет, так, отругает, и это всё. Если водитель не выпьет пива, Оля не будет слегка игрива, сложится паззл вполне красиво: жулик наказан, Малыш спасён. Время не знает, на что решиться, вроде не хочется быть убийцей, только надолго остановиться — это неправильно, сто пудов. Там ведь немного, не больше метра, хуже для паузы нет момента, тут уж какие эксперименты, чуть с поводка — и уже готов.

Здравствуйте, дети. Себя устроив в шкуре любого из трёх героев, пишем об этом красивым строем, на сочинение — полчаса. Пишем, пожалуйста, аккуратно, буквы желательно, чтобы рядно, почерк красиво, легко, нарядно, так, чтобы радовались глаза. Мальчик застыл в двух шагах от смерти, Виктор не видит его — поверьте, маме — бумажка в простом конверте, пишем об этом сквозь «не могу». Пишем о том, что ни дня покоя, пишем о том, что мы все — изгои.

Если рискнёшь написать другое — я у тебя в долгу.

***

Тех, кто готов бороться за право быть абсолютно правым,
Тех, кто готов наплевать на раны — к чёрту рубцы и раны, —
Тех, кто поднимет во славу руки, тех, кто на площадь выйдет,
Тех, кто с плеча, не стесняясь, рубит всех, кого ненавидит,
Тех, кто поёт не о том чуть громче, чем это петь возможно,
Пишет в графе «национальность» прочерк, в «имени» — прочерк тоже,
Тех, кто кричит запрещённый лозунг, книги хранит под шкафом,
Тех, кто не те задаёт вопросы, если глотнёт лишка-то,
Тех, кто умеет чуть больше прочих, этих вот новых Чацких,
Тех, кто идёт под покровом ночи с кем-то тайком встречаться,
Ваших соседей за тонкой стенкой, кстати, за толстой — тоже,
Тех, у кого под глазами тени (что-то не так, похоже),
Ваших друзей, что несут знамёна, тех, кто стремится к трону —

Всех перечислите поимённо.
Может быть, вас не тронут.

СИЛЬВИЯ И КРИСТИНА

Рассказывай мне о том, как была счастливой, красивой и, естественно, молодой,
Весёлой, беспокойной и торопливой, семейной неповторимой кинозвездой.
Шарфы вязала, на стенах — твои картины, на кухне — аппетитнейшая еда.
Близняшек звали Сильвия и Кристина, и каждая — как утренняя звезда.
Рассказывай, как ты с ложечки их кормила, как Сильвия первой сделала первый шаг,
Как обе они удивлялись большому миру, и жизнь была удивительно хороша,
Как муж приходил после трудной своей работы, как на руки брал их, со смехом их щекотал,
Под душем смывал отголоски дневного пота, и вместе с тобою дышал абсолютно в такт.
Рассказывай мне о том, как они шли в школу, учились неплохо, но было куда расти,
Как в пятом Кристина вовсю увлеклась футболом, а Сильвия сочинила свой первый стих.
Как ты говорила друзьям: восхищённо, гордо, и муж раздувался от радости, точно слон,
Как пьяный водитель в восемьдесят четвёртом чуть-чуть их не сбил: но, бывает же — пронесло.
Рассказывай мне о том, как потом был колледж, Кристина ушла в экономику с головой,
У Сильвии появился какой-то кореш, от вечного передоза едва живой.
Как ты её вверх тянула — и получилось: она вернулась в обыденный твой мирок,
Пошла в медицинский, а после детей лечила от экстази, коки и музыки в стиле рок.
Кристина становится брокером, бизнес-леди, играет на бирже, серьёзна, строга, умна,
С утра на работу на новой машине едет, а ночью легко отдаётся в объятия сна.
Рассказывай мне, как Сильвия вышла замуж, но что-то не навещает уже давно,
Она родила мальчишку, ты точно знаешь, по-моему, позапрошлой ещё весной.
И Бог с ними — пусть они счастливы, эфемерны, рассказывай мне, рассказывай мне о них,
Жаль муж не дожил: что сделаешь, все мы смертны, плохие воспоминания схорони.
Рассказывай мне, как однажды весенним утром они приедут тебя навестить, и ты
Посмотришь на них с материнской улыбкой мудрой, сама захмелев от собственной доброты.

Я сдам тебя на руки доктору, он хороший. Он лучше других дипломированных докторов.
Ты ляжешь в постель, и тогда вот, в постели лёжа, увидишь во сне, как с капота капает кровь.
Как капает жизнь с капота старого «Форда», как замирают стрелки твоих часов.
Ведь мир оборвался в восемьдесят четвёртом под визг неполностью выжатых тормозов.