Чтобы был холён,
Чтобы был упрям,
Чтобы «У этой вон — Идеальный прям!»читать дальше
Прежде, чем заклеймить меня злой и слабой, —
Вспомнив уже потом, по пути домой –
Просто представь себе, каково быть бабой –
В двадцать, с таким вот мозгом, хороший мой.
встречу — конечно взвизгну да обниму.
время подуспокоило нас обоих.
хотя всё, что необходимо сказать ему
до сих пор содержится
в двух
обоймах.
мы сумели бы выжить при
ядерной зиме, равной силе четырехсот разлук,
в кислоте, от которой белые волдыри;
ужас только в том, что черти смыкают круг,
что мне исполняется двадцать три,
и какой глядит на меня снаружи-
такой же сидит внутри.
а в соревнованиях по тотальному одиночеству
мы бы разделили с тобой
гран-при..
Если пить — то сейчас, если думать — то крайне редко,
Избегая счастливых, мамы и темноты.
Для чего мне все эти люди, детка,
Если ни один всё равно не ты.
Вот когда мы бухали, плакали или грызлись —
Выделялось какое-то жизненно важное вещество.
Нам казалось, что это кризис.
На деле, кризис —
Это ни страдать, ни ссориться, ничего.
Бэйби-бэйб, по чьему ты создана чертежу, где ученый взял столько красоты, где живет этот паразит?
Объясни мне, ну почему я с ума схожу, если есть в мире свет – то ты, если праздник – то твой визит?
Не выдумывай себе трагедий никаких. Как-нибудь образуется все.
Каждый день кто-то прилепляет к ее окну
Мир, похожий на старый выцветший полароид
С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет,
Оставляет и оставляет ее одну.
вряд ли смерть говорит «не звони сюда больше» или там
из кабины пилота приветствует перед вылетом;
ждет в пустой операционной хирургом, вылитым
джесси спенсером; стоит ли затевать возню.
просит у тебя закурить на улице и подносит лицо к огню.
подает томограмму и результат анализов, как меню.
произносит безрадостно «подожди, я перезвоню».
Все, что не убивает нас,
Просто делает
Нас
Большими.
Если вас трамвай задавит,
вы конечно вскрикнете,
раз задавит, два задавит,
а потом привыкните.
Теми губами, что душат сейчас бессчетную сигарету, ты умел еще улыбаться и подпевать.
Я же и так спустя полчаса уеду, а ты останешься мять запястья и допивать.
Я же и так умею справляться с болью, хоть и приходится пореветь, к своему стыду.
С кем ты воюешь, мальчик мой, не с собой ли. Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту.
Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и веселый нрав.
За то, что ни разу не помянула, где был неправ.
За то, что все люди груз, а ты антиграв.
Что Бог живет в тебе, и пускай пребывает здрав.
Хвалю, говорит, что не прибегаешь к бабьему шантажу,
За то, что поддержишь все, что ни предложу,
Что вся словно по заказу, по чертежу,
И даже сейчас не ревешь белугой, что ухожу.
К такой, знаешь, тете, всё лохмы белые по плечам.
К ее, стало быть, пельменям да куличам.
Ворчит, ага, придирается к мелочам,
Ну хоть не кропает стишки дурацкие по ночам.
Я, говорит, устал до тебя расти из последних жил.
Ты чемодан с деньгами – и страшно рад, и не заслужил.
Вроде твое, а все хочешь зарыть, закутать, запрятать в мох.
Такое бывает счастье, что знай ищи, где же тут подвох.
А то ведь ушла бы первой, а я б не выдержал, если так.
Уж лучше ты будешь светлый образ, а я мудак.
Таких же ведь нету, твой механизм мне непостижим.
А пока, говорит, еще по одной покурим
И так тихонечко полежим.
не дрожи, моя девочка, не торопись, докуривай, не дрожи,
посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи,
для того и придуманы верхние этажи;
Полбутылки рома, два пистолета,
Сумка сменной одежды – и все готово.
Вот оно какое, наше лето.
Вообще ничего святого.
Моя нежность к тебе живет от тебя отдельно,
И не думаю, что мне стоит знакомить вас.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно