Цветаева - Повесть о Сонечке. Монолог
- Ах, Марина! Как я люблю - любить! Как я безумно люблю - сама любить! С утра, нет, до утра,
в то самое до-утро - еще спать и уже знать, что опять... Вы когда-нибудь забываете, когда
любите - что любите? Я - никогда. Это как зубная боль - только наоборот, наоборотная зубная
боль, только там ноет, а здесь - и слова нет. (Подумав: поЈт?) Ну, как сахар обратное соли,
но той же силы. Ах, Марина! Марина! Марина! Какие они дикие дураки. (Я, все же изумленная: -
Кто?) - Да те, кто не любят, сами не любят, точно в том дело, чтобы тебя любили. Я не
говорю... конечно... - устаешь - как в стену. Но Вы знаете, Марина (таинственно), нет такой
стены, которую бы я не пробила! Ведь и Юрочка... минуточками... у него почти любящие глаза!
Но у него - у меня такое чувство - нет сил сказать это, ему легче гору поднять, чем сказать
это слово. Потому что ему нечем его поддержать, а у меня за горою - еще гора, и еще гора, и
еще гора... - целые Гималаи любви, Марина! Вы замечаете, Марина, как все они, даже самые
целующие, даже самые как будто любящие, боятся сказать это слово, как они его никогда не
говорят?! Мне один объяснял, что это... грубо... (фыркает)... отстало, что: зачем слова,
когда - дела? (то есть поцелуи и так далее). А я ему - ?Э-э! нет! Дело еще ничего не
доказывает, а слово - всЈ?. Мне ведь только этого от человека нужно: люблю, и больше ничего,
пусть потом что угодно делают, как угодно не любят, я делам не поверю, потому что слово -
было. Я только этим словом кормилась, Марина, потому так и отощала.
О, какие они скупые, расчетливые, опасливые, Марина! Мне всегда хочется сказать: - Ты только
- скажи. Я проверять - не буду. Но не говорят, потому что думают, что это - жениться,
связаться, не развязаться. Если я первым скажу, то никогда уже первым не смогу уйти. (Они и
вторым не говорят, Марина, никоторым.) Точно со мной можно не-первому уйти!
Марина! Я - в жизни! - не уходила первая. И в жизни - сколько мне ее еще Бог отпустит -
первая не уйду. Я просто не могу. Я всегда жду, чтобы другой ушел, все делаю, чтобы другой
ушел, потому что мне первой уйти - легче перейти через собственный труп. (Какое страшное
слово. Совсем мертвое. Ах, поняла: это тот мертвый, которого никто никогда не любил. Но для
меня и такого мертвого нет, Марина!) Я и внутри себя никогда не уходила первая. Никогда
первая не переставала любить. Всегда - до последней возможности, до самой последней капельки
- как когда в детстве пьешь. И уж жарко от пустого стакана - а все еще тянешь, и только
собственный пар!
Ах, знаете, вы будете смеяться - это была совсем короткая встреча - в одном турне - неважно,
кто - совсем молодой - и я безумно в него влюбилась, потому что он все вечера садился в
первый ряд - и бедно одетый, Марина! не по деньгам садился, а по глазам, и на третий вечер
так на меня смотрел, что - либо глаза выскочат, либо сам - вскочит на сцену. (Говорю,
двигаюсь, а сама все кошусь: ну, как? нет, еще сидит.) Только это нужно понять! Потому что
это не был обычный влюбленный мужской едящий взгляд (он был почти мальчик) - это был пьющий
взгляд, Марина, он глядел как завороженный, точно я его каждым словом и движением - как на
нитке - как на канате - притягиваю, наматываю - это чувство должны знать русалки - и еще
скрипачи, верней смычки - и реки... И пожары, Марина!.. Что вот-вот вскочит в меня - как в
костер. Я просто не знаю, как доиграла. Потому что у меня, Марина, все время было чувство,
что в него, в эти глаза - оступлюсь.
И когда я с ним, наконец, за кулисами (знаю, что это ужасная пошлость, но всЈ пошлость, как
только оно где, и скалы, на которых сидели девы д'Аннунцио - ничуть не лучше!)... за этими
несчастными кулисами поцеловалась, я ничего не чувствовала, кроме одного: спасена!
...Это длилось страшно коротко. Говорить нам было не о чем. Сначала я все говорила,
говорила, говорила, а потом - замолчала. Потому что нельзя, я - не могу, чтобы в ответ на
мои слова - только глаза, только поцелуи! И вот лежу утром, до-утром, еще сплю, уже не сплю,
и вдруг замечаю, что все время что-то повторяю, да, - губами, словами... Вслушалась - и
знаете, что это было: - Еще понравься! Еще чуточку, минуточку, секундочку понравься!
- Ну, и?
- Нет. Он - не смог.
- Чего? - Еще-понравиться. Не смог бы - даже если бы услышал. Потому что вы не думайте: я не
его, спящего, просила - мы жили в разных местах, и вообще... - я в воздух просила, может
быть - Бога просила, я просто заклинала, Марина, я сама себя заклинала, чтобы еще немножко
вытянуть.
- Ну, и?
(С сияющими глазами Вытянула. Он не смог, я - смогла. Никогда не узнал. Все честь честью.
И строгий отец генерал в Москве, который даже не знает, что я играю: я будто бы у подруги (а
то вдруг вслед поедет, ламповщиком сделается?) - и никогда не забуду (это не наврала), и
когда уже поезд трогался - потому что я на людях никогда не целуюсь - поцеловала его розы в
окне... Потому что, Марина, любовь - любовью, а справедливость - справедливостью. Он не
виноват, что он мне больше не нравится. Это не вина, а беда. Не его вина, а моя беда:
бездарность. Все равно, что разбить сервиз и злиться, что не железный.